Елена Верейская - Три девочки [История одной квартиры]

Ушел и Вася кончать встречу Нового года в своей студенческой компании.

А взрослым не хотелось расходиться. Они сидели за столом, пили чай с вареньем, и беседа приняла тот теплый, интимный характер, какой бывает только тогда, когда у всех участников хорошо на душе.

– Доктор, – говорил старый слесарь, – а я часто вспоминаю девятьсот пятый год. Много мы тогда самодержцу – «его императорскому величеству» – крови испортили! Ты что тогда делал?

Доктор слегка опешил от этого неожиданного «ты», с которым Яков Иванович обратился к нему, сам того не замечая.

– Помню и я, – ответил он немного растерянно, но вдруг, увлеченный воспоминаниями, заговорил горячо и живо. Он рассказывал, как подавал первую помощь раненным на демонстрациях рабочим и студентам; как прятал от полиции в этой самой квартире революционеров, живших в Петербурге на нелегальном положении; как его однажды вызывал к себе градоначальник для объяснений и как он перед ним разыгрывал обиженного; как, мол, на него могли подумать, что он помогает «крамольникам»?

Все смеялись, а Софья Михайловна заметила:

– Не представляю себе, доктор, – неужели вы умеете притворяться и что-то разыгрывать?

– Перед вами не сумею, – улыбнулся доктор, – а обмануть полицию – это было делом чести.

И он снова увлекся воспоминаниями. Иногда старый слесарь перебивал его и рассказывал случаи из своей жизни, о том, как участвовал в забастовках и демонстрациях и как после 9 января 1905 года вступил в партию большевиков. Рассказы этих двух, таких разных, стариков – это уже была история, и все сидели молча и с интересом слушали.

– Ну, еще, еще! Расскажите еще! – просила Анна Николаевна, ласково прижимаясь к плечу Софьи Михайловны.

– Нет уж, скоро утро, спать пора, – сказал, наконец, Яков Иванович и встал.

Все поднялись с мест, продолжая разговаривать. Доктор отвел Софью Михайловну в сторону и тихо сказал:

– Я сегодня впервые за много лет смог вспомнить этот период своей жизни без боли. Как мне благодарить вас за это?

Софья Михайловна ничего не ответила, только крепко пожала его руку.

– Чудно встретили сорок первый год! – воскликнула Анна Николаевна. – И вот увидите, он весь пройдет радостно и весело и мы еще лучше встретим следующий.

Все охотно согласились с ней. И никто не подозревал, как жестоко она ошибается.

Прошел ровно год.

Шла ночь на первое января 1942 года. Наташа вдруг проснулась сразу, как от толчка. Она открыла глаза. В комнате было совершенно темно. Слышалось ровное дыхание спящих людей. Наташа повернулась со спины на бок, протянула руку и пощупала, не раскрылся ли Тотик. Нет, ничего, укутан хорошо. Они все лежали на широкой тахте – Наташа, Тотик, Люся и Катя. Из-за раскрытой двери в соседнюю комнату доносилось тонкое, с присвистом, похрапывание Якова Ивановича, да иногда что-то бормотал во сне доктор.

Наташа порывисто села и обхватила руками коленки. Плечи и спину сразу охватило холодом. Она нащупала в темноте рядом на стуле своп фланелевый халатик, надела его, быстро сунула ноги в валенки и бесшумно подошла к столу. Прислушалась – все спят. Ощупью нашла спички и зажгла коптилочку, стараясь своим телом загородить свет от постели Софьи Михайловны. Фитилек загорелся, потрескивая, слабый свет разлился по комнате. Наташа оглянулась. Ничего, мама лежит лицом к стенке, авось не проснется. На всякий случай Наташа взяла лежавшую на столе книгу в переплете и, раскрыв, поставила ее ребром, чтобы свет не разбудил маму, если она повернется. За девочек она не боялась, – они спят очень крепко.

Однако как холодно! Вечером топили «буржуйку», но она уже успела остыть. Наташа зябко повела плечами, подошла к столу, достала из большой папки несколько исписанных листков бумаги и несколько чистых, уселась в кресло, поджав под себя ноги, и начала писать. Она спешила, но слова ложились на бумагу ровными четкими строчками. Пламя коптилки слегка колебалось от ее дыхания, глазам было больно от напряжения, рука стыла, и ее время от времени приходилось отогревать, сунув под мышку, но Наташа не отрываясь писала и писала. Часы пробили два, потом три; Наташа их не слышала, она с головой ушла в письмо.

Ленинград, ночь на 1 января 1942 года

"Здравствуй, дорогой мой папочка. Пишу тебе в новогоднюю ночь. Вчера пришел к нам твой товарищ с фронта, и как мы обрадовались твоему письму! Ведь так долго не было вестей от тебя, и чего-чего мы с мамой не передумали!

Папочка! Вот я проснулась, все спят, и мне захотелось сейчас же писать тебе. Все равно не засну, а завтра придет твой товарищ за письмом. Днем писать некогда, а сказать хочется так много! Ведь ты просишь написать тебе подробно, как мы сейчас живем. Помнишь, когда ты уезжал, ты просил меня все записывать. Я один раз начала, а потом стало некогда. Посылаю тебе то, что тогда записала.

Помнишь, как весело мы встречали прошлый Новый год? Помнишь сюрприз? И вот вчера был настоящий новогодний сюрприз – письмо от тебя! Ты просишь, чтобы я честно и откровенно написала тебе, очень ли нам трудно. Да. папочка, трудно. Мне кажется, что я за эти месяцы стала совсем взрослой. Ну вот, как раз листок кончается. Теперь читан то, что я тогда написала, а что дальше, я напишу сейчас".

Наташа аккуратно присоединила к начатому письму исписанные листки, отложила их в сторону, взяла новый лист и продолжала писать. Вот что было написано в листках:

"Как только папа улетел на фронт, я вступила в пожарное звено нашего дома. Сейчас все ребята, оставшиеся тут, как умеют, помогают защищать город. Нас научили всему, что нужно. Мы собрали по всему дому очень много старых чулок, набили их песком, зашили и сложили в кучу на чердаке. Мы перетаскали на чердак целые горы песку, чтобы тушить зажигательные бомбы. А Катя и Люся – в санитарном звене. У них в нашем подвале, где бомбоубежище, медпункт. Они не верили, что чулками с песком можно потушить бомбу. А я сама как раз ими и потушила целых две бомбы.

Мы вечером собирались ложиться спать, когда началась воздушная тревога. Мама сразу завернула Тотика в одеяло и побежала в бомбоубежище, а я на чердак. Я научилась различать по звуку, летит ли это наш самолет или вражеский. У наших – ровное и четкое гудение, а фашистский как-то .ужасно противно и назойливо завывает. Я стояла у кадки с водой, а рядом со мной Коля Борисов. И вдруг слышим: летит! Коля говорит: «Это наш!» А я говорю: «Нет, ихний!» А тут где-то около самого нашего дома начали палить зенитки. Я только успела сказать: «Вот видишь!» – как раздался ужасный грохот, и весь наш дом качнуло так, что я еле удержалась на ногах и схватилась руками за стенку, а вода из кадки выплеснулась и прямо мне на ноги. Я кричу: «Коля! Ты где?» – А он молчит. Я ужасно перепугалась, кричу: «Коля! Коля!» – и вдруг слышу, он стонет где-то на полу. Я присела на корточки, шарю руками где он, а на крыше над нами бегают, что-то кричат. Я думаю: это в наш дом попало, и сейчас все обрушится. Вскочила было – бежать! Но сейчас же спохватилась: а Коля? Не бросать же его. Я стала звать на помощь, а сама знаю: на крыше такой шум, не услышат. А тут Коля и говорит, голос слабый: «Ничего, я жив, я только ударился спиной об железную балку. Помоги мне встать». Я ощупью добралась до него, поднимаю, а его ноги не держат. А по крыше все бегают и что-то кричат. Говорю: «Коля, ты постарайся идти; я помогу; кажется, в наш дом бомба попала». – «Не могу идти», – отвечает Коля. И в это время, слышим, опять самолет летит. И опять близко зенитки запалили. И вдруг слышим – свист. Пронзительный такой. Мы в потемках прижались друг к другу; я Колю поддерживаю, не дышим. Тут как стукнет что-то над нами! Раз и два, и вдруг нас ослепил яркий белый свет, – точно вот когда при магнии снимают. Стало светло, как днем. Смотрим, это две зажигательные бомбы нашу крышу пробили.

Я растерялась – стою и смотрю, а белое пятно брызжет во все стороны. А Коля кричит: «Чулки! Скорей!» – сам снова падает, потому что я его из рук выпустила. Я бросилась к куче чулок, схватила, сколько могла, подбежала к одной бомбе и давай забрасывать ее этими мешками. Чулки вспыхнули и сразу обгорели, а песок рассыпался и потушил бомбу. Тогда я бросилась к другой и тоже забросала ее чулками с песком. А в это время уже несколько человек вбежало в дверь с лестницы, кричат: «Кто здесь есть?» – Коля говорит: «Не наступите на меня, я тут лежу». – А я смотрю, – что такое? Сразу, как бомбы потухли, показалось совсем темно, а потом вижу – на потолке точно два пятна светятся. Я поняла, что это дыры, пробитые бомбами. И на чердаке от них почти все видно. Подошла снова к Коле, а около него уже ребята возятся, поднимают. Снесли мы его вниз, в медпункт. Там уже несколько человек раненых и обожженных. Ребята-санитары первую помощь оказывают вместе с сестрой и врачом. Какая Люся была шалунья и лентяйка, а теперь как работает!.."